Том 4. Фома Гордеев. Очерки, рассказы 1899-1900 - Страница 119

119

Сурков резким движением отвернулся от Шебуева и, скорчившись в кресле, нервно застучал пальцами по его ручке.

Шебуев задумчиво молчал. В окна комнаты смотрело вечернее солнце. Было тихо и грустно.

— Соблаговолите изречь что-нибудь… — проговорил Сурков, не оборачиваясь к гостю.

— Что я скажу? — спросил сам себя Шебуев и, помолчав, хлопнул себя по коленям ладонями длинных рук. — Нарисованный вами порядочный человек… букашка противная… это так… Но у меня нет вашей непримиримости… нет этой остроты чувства… Вы, кажется, смотрите на жизнь эстетически… я проще и грубее… Человек я черный.

— Вы не… откровенный человек…

— А может быть…

Сурков вдруг повернулся к нему и раздражительно крикнул:

— С какой это чёртовой высоты вы смотрите на людей? Откуда у вас эта снисходительная нота в голосе?

— Что вы? — удивленно спросил его Шебуев, поднимаясь с кресла.

— Я? Действительно, я… кричу… Вы извините, однако… Скучно, как во чреве китовом… Вокруг какая-то теплая слизь… Вы не сердитесь, пожалуйста… у меня нервы, должно быть…

Он стоял пред Шебуевым, опустив голову, и в его позе было что-то очень трогательное и милое.

— Я не сержусь… Меня просто нервозность ваша поразила… Ну, надо идти…

— Пойдемте гулять?

— Пойдемте!

— Вот хорошо… Я сейчас оденусь…

Он уже сделал движение, чтоб уйти, но Шебуев взял его руку и, потянув к себе, с ласковой улыбкой спросил:

— Так деньги-то вы дадите?

Сурков взглянул на него с недоумением и вдруг расхохотался.

— Нет, вы молодчина! Ей-богу!..

— Давайте-ка! Что дурить? Дело хорошее…

— Ах, чёрт возьми! Я дам… дам… Ведь вы, впрочем, знали, что дам?

— Не совсем… не был уверен…

— Ну что уж скромничать! Так я дам деньги… Но — я даю не потому, что вы убедили меня в пользе дела, и вообще не из каких-либо высших соображений, а только потому, что это мне выгодно…

— Я вас не убеждал, — спокойно сказал Шебуев, — вы сами дали…

— Сам?

— Ну да! Я предложил — вы согласились…

— Чёрт вас возьми! А ведь верно! Нет, вы… человечек любопытный!

Смеясь, он ушел одеваться. А Шебуев, оставшись один в комнате, заложил руки за спину и, подойдя к ящикам с медалями, висевшим на стене, стал их рассматривать, тихо и спокойно посвистывая. Один из ящиков висел криво, — он его поправил и, отступив на шаг, взглянул — верно ли? Оказалось, что теперь ящик висит прямо. Тогда архитектор снова шагнул вперед и снова начал свистеть и рассматривать медали.

— А! — воскликнул Владимир Ильич, являясь в дверях. — Заинтересовались жетонами? Мой папенька лет десять собирал сии знаки. Я называю их бронзовыми улыбками истории… Тут есть очень любопытные жетоны. Вот этот выбит в память победы Нельсона под Абукиром… Это — объединение швейцарских союзов… А знаете что? Одеваясь, я подумал про вас: «Вот человек, который, имея миллионы, мог бы чёрт знает чего настроить!»

— Н-да, — усмехаясь, сказал Шебуев, — кабы мне этак миллиона четыре…

— Представьте себе, что я именно о четырех миллионах думал! — вскричал Сурков.

— Могу это представить… Даже знаю о чьих…

— Нет, серьезно?

— О лаптевских…

— Верно! И знаете, что я думал? — спросил Сурков, с острым любопытством разглядывая спокойно улыбавшееся лицо архитектора.

— Знаю… — сказал Шебуев.

— Почему бы вам не жениться на Лаптевой?

— Вот именно! И представьте себе, — Шебуев вынул из кармана часы и взглянул на них, — вот уже с лишком три часа, как я всё думаю — почему бы мне не жениться па Лаптевой?

Сурков отступил от него, и, щелкнув пальцами, с удовольствием вскричал:

— Вот это остроумно!

Серые глаза архитектора юмористически прищурились, на переносье образовалась резкая морщинка, и он спросил своим сиповатым голосом:

— А ведь я совсем не похож на порядочного человека?

— О, нет! Вы… умнее…

III

Петр Ефимович Лаптев был человек здоровый, румяный и круглый, как шар. Быстрый в движениях, всегда веселый, всем довольный, он занимался торговлей хлебом и ростовщичеством. Он очень любил музыку, не пропускал ни одного концерта, а когда в город приезжала опера, то брал на все спектакли кресло первого ряда. Слушая арию Ленского пред дуэлью или проклятия умирающего Валентина Маргарите, он плакал — хорошая музыка всегда вызывала у него слезы на глазах. А разоряя людей — он шутил и смеялся.

Говорили, что, когда закадычный друг Петра Ефимовича — Трунов — стоял перед ним на коленях, умоляя его обождать с протестом векселей, Лаптев положил ему руку на плечо и задушевным голосом сказал:

— Э-эх, Миша! Разве я не знаю, что разорю тебя вдребезги? Знаю, друг! А отложить протеста не могу, Не потому, что в деньгах нуждаюсь, а потому, что было мне видение во сне насчет твоих делов… Явился будто покойный отец твой, Никифор Савельич, и одет он, братец ты мой, во всё черное. Лик у него этакий копченый и пахнет будто бы от него серой и чадом… И говорит он мне таково строго: «Петр, говорит, Христом богом прошу тебя — пусти Мишку по миру! Забыл, говорит, Михайло про отца, совсем, говорит, запамятовал, ровно бы отца у него и не было. Так ты, говорит, Петр, разори его, нищим будет — родителя вспомнит, тогда, небось, помолится за меня». Вспыхнул тут он, отец-то твои, синим огнем и исчез.

Трунов был объявлен несостоятельным и заключен под стражу, где вскоре и умер от огорчения. Всё время, пока товарищ сидел в остроге, Лаптев аккуратно два раза в неделю посылал ему по бутылке малаги, которую тот очень любил.

119